«люди теряли разум от голода»: блокадники вспоминают, как ленинград дожил до освобождения

«Люди теряли разум от голода»

Конечно, голод – это страшное дело. В детских садах и детдомах хоть как-то кормили, а дети, которые жили дома, с семьями, часто просто умирали.

Ели все, что было: делали лепешки из лебеды и подорожника. В хлебе, который нам давали в пайках, по 125 граммов, была даже целлюлоза и всякая другая гадость.

Люди ели людей – и такое было. Мама мне говорила: вечером лучше не выходить. А детей вообще нельзя было отпускать. 665 человек расстреляли за каннибализм – эта информация есть и в документах. Убивали, варили и ели. Один из наших блокадников рассказывал историю про чьего-то родственника. Его дети умирали с голоду, и вот он убил кого-то, сварил и принес им. Потом он на этой почве просто свихнулся, пошел и сдался.

Люди теряли разум от голода и дистрофии. Ничего не было в голове, кроме того, чтобы что-то съесть, а есть было нечего. В 1942 году хоронили тысячу человек в день. Тысячу – в день! Можете себе представить, сколько людей погибло… Как пишут в разных источниках, до блокады в Ленинграде было 3 миллиона 200 тысяч человек, а когда блокада кончилась – 700 тысяч…

Численность войск для реализации плана

Столовые работники

Не переводились продукты еще у одной категории ленинградцев — недобросовестных работников столовых, на которых рядовые горожане неустанно писали жалобы в Управление НКВД.

В одном донесении значилось, что «хорошо живут те, кто в столовых, в магазинах и на хлебозаводах работают, а нам приходится помногу времени тратить, чтобы получить мизерное количество пищи», в другом отмечалось, что паек на человека полагался нормальный, однако «дело в том, что в столовой крадут много. Если бы нам давали на руки сухой паек, то мы были бы сыты. А то питаемся в столовой и всего, что положено, не получаем».

Каждая кухарка в блокадном Ленинграде превращалась из обычного человека в вершителя судеб, руководствовавшегося в принятии решений только собственной совестью: честные не воровали у голодающих, а авантюрных аферистов не могли остановить даже примеры многочисленных арестов за подобные преступления.

Спекуляции на костях

Вовремя сориентировавшиеся по ситуации проворные воротилы, когда основная масса населения в эйфории штурмовала военкоматы, ринулись в продовольственные магазины, скупив непортящиеся продукты первой необходимости. Этот запас растительного масла и сахара, муки и консервов вместе с блатом и связями в товарораспределительных инстанциях способствовал тому, что в блокадном Ленинграде образовалась каста спекулянтов.

Орудуя на черном рынке, они меняли еду на драгоценности, предметы интерьера, вещи, с каждым днем заламывая за нее все большую цену.

Всего за тяжелые дни блокады сотрудниками ОБХСС было привлечено к уголовной ответственности 14 545 спекулянтов, у которых в общей сложности изъяли золотых монет на сумму 73 420 рублей, 3284 штук золотых часов, 1255 кг золотых изделий, 23 317 736 наличных рублей и 4 081 600 рублей в облигациях госзайма.

В числе наиболее циничных перекупщиков значился заведующий небольшого магазинчика на Московском рынке — Далевский, на складе которого оперативниками был обнаружен центнер неучтенных продуктов, а в крошечной коммунальной квартире несметные богатства: антиквариат, хрусталь, картины, фарфор, ордена, золотые монеты, драгоценные камни.

Большой резонанс произвело разоблачение банды Рукшина, пособники которого, сплошь выходцы из династий ювелиров, покупали по заниженным ценам или меняли на товар золотые изделия, а потом перепродавали их спекулянтам.

Не менее масштабными были доходы гражданина Каждана, сумевшего нелегально привести в Ленинград партию афганского риса и до поры сбывать его спекулянтам через фотоателье Яши Финкеля. Милиционеры, участвовавшие в обыске его квартиры, были поражены количеству хранившихся в ней богатств. Но настоящий шок вызвала детская кроватка, в которой малыш лежал на двух матрас: один был набит 700 тыс. советских рублей, а другой 360 тыс. американских долларов.

Ашхен Аванесова

Как местные жители определяли людоеда или каннибала?

Однако некоторые, вероятно, лишившиеся рассудка люди, употребляли в пищу человеческое мясо вполне осознанно. Более того, некоторые не меняли своих привычек и после снятия блокады. Впрочем, что говорить об этом, если и сейчас, во времена продуктового изобилия, встречаются порой случаи каннибализма.

Согласно показаниям очевидцев и современников блокадных людоедов, эти люди, называть которых так вовсе нет желания, обладали чертами и признаками, которые явно выделяли их в серой массе едва живых от голода блокадников:

• Пар, идущий от тела. Блокадные времена были усугублены аномальными холодами, порой столбик термометра опускался значительно ниже отметки – 40 градусов, что в разы увеличило количество жертв. В холода от тела человека, изнурённого невыносимым голодом, практически не шёл пар, дыхание было едва заметным, движения – замедленными и осторожными. Всё делалось для того, чтобы сохранить драгоценное тепло, а с ним – и жизнь. От тела же каннибала шёл густой и плотный пар, который говорил о сытости, здоровье, полнокровии. Разумеется, движения людоедов были быстры и резки, ведь они не были изнурены отсутствием пищи.
• Полнота. Людоеды были если не полными, то довольно упитанными. Вероятно, некоторые из них всё же успели ощутить муки голода и поэтому наедались впрок, что отражалось на внешности. Стоит ли говорить о телосложении рядовых ленинградцев? Изнурённые, с одутловатыми лицами, отёкшими руками и ногами, больше похожие на призраков, нежели на живых людей – так выглядели все, и дети, и старики, и взрослые, голод не щадил никого.
• Лицо. Кожа тех, кто был лишён пищи, выглядела, словно пергамент – сухая, имеющая сероватый или желтоватый оттенок и невероятную бледность. Людоеды же обладали гладкими лоснящимися лицами, нездоровым ярким румянцем, который свидетельствовал не о здоровье, но о помешательстве.
• Глаза. Большинство тех, кто стал на путь каннибализма, был изначально нездоров в плане душевном. Убийства и поедание человеческой плоти в разы усугубили и без того плачевное состояние. Людоеды обладали лихорадочно блестящими глазами, говорящими о помешательстве. Порой они, не имея стеснения, откровенно выискивали очередную жертву, оценивающе разглядывая людей, прячущихся в бомбоубежищах или стоящих в бесконечных очередях за крохотной порцией хлеба, и это было особенно страшно.
• Те, кто употреблял человеческое мясо постоянно, через некоторое время обострялись черты лица. Особенно это было заметно посильно заострённому носу и чуть удлинившимся ушам.

Итак, людоеды и каннибалы – в массе своей лишённые здравого рассудка люди, вознёсшие на вершину алтаря собственную жизнь и бросавшие к его подножью жизни других. Кто из них действовал осознанно, а кто лишь следовал низменным инстинктам, не пытаясь воззвать к собственному разуму – сказать теперь невозможно. Важным и страшным остаётся лишь то, что факт каннибализма сопровождал человечества на различных этапах его истории, и блокадный Ленинград – явное тому подтверждение.

А теперь поговорим о тех, кого мы коснулись в самом начале этой статьи, а именно: о людоедах и каннибалах поневоле. Большинство тех, кого сложно назвать людьми, кто не гнушался продлевать свою жизнь, отбирая ее у других, выбрал этот путь вполне осознанно.

Но были и те, кто стал людоедом поневоле. И сейчас речь идёт о матерях, взрослых уже детях, сёстрах, братьях и жёнах, которые убийством другого даровали жизнь тем близким. Так, истории известны случаи, когда родители, пытаясь продлить жизнь одному ребёнку, отбирали её у другого. Так, стремясь избавить собственных детей от смертельных мук, матери шли на убийства. Вправе ли мы судить эти безрассудные, но в то же время оправданные поступки? Думаю, нет…

«Она каждый день рано-рано вставала и ходила вокруг дома с иконой»

Из воспоминаний Тамары Романовны Карповой: «Когда мужчины ушли на войну, мы остались живы только благодаря нашей крестной. Мама потом говорила: «Если бы не Клавдия, я бы закрыла глаза и уши и убежала, только чтобы вас не слышать из-за того, что вы все время плакали от голода». Мы с Юрой были терпеливые, а Люба постоянно кричала: «Дай-дай-дай-дай!». Я до сих пор помню, как ползала по грязному полу и собирала грязь, думая, что это хлеб.

Голод приводил многих людей к безумию. После одного из случаев, когда у соседей умер мужчина, его вынесли в общий коридор, и потом он пропал, мама перестала оставлять нас одних. Оказалось, что эти самые соседи начали его есть. Началось людоедство, и одна женщина даже рассказала маме, что нас, детей, тоже хотели украсть и съесть.

Помню, как над городом висели большие серые аэростаты, хорошо помню развалины, железные ежи и прожекторы. Однажды мама рассказывала, как в Ленинграде встретила двоих немцев, они шли за нами и разговаривали по-немецки. Ей пришлось подхватить нас и как можно скорее убежать, чтобы не быть убитыми.

Рядом с нашим домом стояла дальнобойная пушка, которая сбивала самолеты, поэтому всегда было шумно. Как только самолет приближался, мы прятались в угол, чтобы нас не достало осколками. Стекла выбило после первой бомбежки, вместо них была фанера. Мама вспоминала позже, что наш дом не разбомбили потому, что за нас постоянно молилась одна жительница. «Была женщина-молдаванка, она каждый день рано-рано вставала и ходила вокруг дома с иконой, все молилась, молилась. Наверное, только ее молитва и уберегла наш дом», – рассказывала мама».

«До сих пор не могу рассыпать ни крошки хлеба»

Нина Давыдовна Хандрос, 84 года

Хандрос – фамилия моего мужа, моя девичья фамилия – Карасик. Я 1934 года рождения. Когда началась война, мне было семь лет. Мы жили в Озерках, у нас был там свой дом, поэтому нам было немножко проще. Например, у нас был колодец, и, когда у многих не было воды, мы могли растапливать снег. Большим подспорьем еще была кора на деревьях. В пищу шло все, разобраны были все заборы. Конечно, все это было ужасно: бесконечные воронки, бесконечные снаряды…

Семья у нас была из четырех человек: мама с папой, сестренка младше меня, 1938 года, и я. Мы с сестрой сразу же научились понимать время на часах. Полинка еще не понимала, сколько времени, но она точно знала, что если большая и маленькая стрелки находятся в определенном положении, то скоро уже дадут что-нибудь покушать. Чувство голода было, конечно, изнурительным.

С тех пор прошло столько лет, но у меня и сейчас, как только я об этом подумаю, идет слюноотделение – на что, как вы думаете? На жмых! Простой жмых, которым кормят коров, его еще называют «макуха». Когда я потом с ребятами работала в трудовых лагерях, просила у агрономов: «Принесите мне кусочек жмыха попробовать». Когда мама клала нам кусочек жмыха на язык, и мы его сосали, это было такое наслаждение, такое лакомство!

Хлеб нам, конечно, давали, но это была такая малость – эти 125 грамм… Помню, когда мы с папой уже были в эвакуации, мы жили в глухой деревне Пуксиб в Коми-Пермяцком округе. Папа устроился продавцом – продавал хлеб. И как-то раз он мне взвесил ломтик хлеба и сказал: «Вот твои 125 грамм». Но в Ленинграде это были не те 125 грамм; это был такой комочек, который по объему был гораздо меньше. Тем не менее, это был хлеб. Вы не поверите, но вот до сих пор, даже если мне уже не хочется есть, я не могу себе позволить рассыпать ни крошки хлеба. Я их обязательно сметаю в ладошку и просто не могу выбросить. Стараюсь всегда доедать до конца, но если уже приходится какие-то остатки еды смывать, выбрасывать, смотрю на них и думаю: «Вот если бы такое в ТО время было, хоть маленький кусочек…». Это уже блокадный синдром называется.

Пайки делили на небольшие порции, каждому выдавали по несколько раз в день, по часам, чтобы хоть как-то поддерживать организм. У многих к этому был очень деловой подход. А дети тоже поступали удивительно. Некоторые говорили так: «Знаешь, мама, доктор сказала, что если с тобой мы будем не поровну есть, то с кем-нибудь из нас что-то случится».  Но, конечно, были и люди, которые брали себе больше, чем положено, отнимали чужое – и такое было. Случаи людоедства тоже имели место, но все-таки в подавляющем большинстве люди не ели друг друга. Понимаете, наступал какой-то звериный инстинкт: люди теряли человеческий облик в этом исступленном желании поесть.

«В Смольном густо пахло столовой, люди имели сытый вид»

Ликующий Ленинград. Блокада снята, 1944 год. Фото: Википедия

Зимой одолевали пожары. Дома горели неделями. Их нечем было тушить. Обессиленные люди не могли уследить за своими «буржуйками». В каждом доме были истощенные, которые не могли двигаться, и они сгорали живыми. Ужасный случай был в большом новом доме на Суворовском (дом этот и сейчас стоит — против окон Ахматовой). Дом этот был превращен в госпиталь, и в него попала бомба. Бомба была комбинированная — фугасно-зажигательная. Она пробила все этажи, уничтожив лестницу. Пожар начался снизу, и выйти из здания было нельзя. Раненые выбрасывались из окон: лучше разбиться насмерть, чем сгореть.

***

Как хоронить? Надо было отдать несколько буханок хлеба за могилу. Гробы не делали вообще, а могилами торговали. В промерзшей земле трудно было копать могилы для новых и новых трупов тысяч умиравших. И могильщики торговали могилами уже «использованными», хоронили в могиле, потом вырывали из нее покойника и хоронили второго, потом третьего, четвертого и т.д., а первых выбрасывали в общую могилу. Так похоронили дядю Васю (брата моего отца), а весною не нашли и той ямы, в которой он на день или на два нашел себе «вечное успокоение».

***

Я несколько раз видел, как проезжали по улицам машины с умершими. Эти машины, но уже с хлебом и пайковыми продуктами, были единственными машинами, которые ходили по нашему притихшему городу. Трупы грузили на машины «с верхом». Чтобы больше могло уместиться трупов, часть из них у бортов ставили стоймя: так грузили когда-то непиленные дрова. Машина, которую я запомнил, была нагружена трупами, оледеневшими в самых фантастических положениях. Они, казалось, застыли, когда ораторствовали, кричали, гримасничали, скакали. Поднятые руки, открытые стеклянные глаза. Некоторые из трупов голые. Мне запомнился труп женщины, она была голая, коричневая, худая, стояла стояком в машине, поддерживая другие трупы, не давая им скатиться с машины. Машина неслась полным ходом, и волосы женщины развевались на ветру, а трупы за ее спиной скакали, подпрыгивали на ухабах. Женщина ораторствовала, призывала, размахивала руками: ужасный, оскверненный труп с остекленевшими открытыми глазами!

***

Марию Александру Тиханову вызывали в Смольный и предложили ей организовать бригаду для скорейшего написания книги об обороне русских городов. Тиханова предложила меня в компаньоны. С ней вместе мы отправились в Смольный (это путешествие было для меня нелегким)… В Смольном густо пахло столовой. Люди имели сытый вид. Нас приняла женщина (я забыл ее фамилию). Она была полной, здоровой. А у меня дрожали ноги от подъема по лестнице. Книгу она заказала нам с каким-то феноменально быстрым сроком. Сказала, что писатели пишут на ту же тему, но у них работа идет медленно, а ей (!) хочется, чтобы она была сделана быстро. Мы согласились. И в мае наша книжка «Оборона древнерусских городов» была готова. Она вышла осенью 1942 года.

***

В мае мы уже ели лебеду и удивлялись, какая это вкусная трава. Лебеду испокон веку ела русская голодающая деревня, а наше положение было значительно хуже. Потому, видно, и лебеда нам нравилась. Люди выкапывали в скверах корни одуванчиков, сдирали дубовую кору, чтобы остановить кровь из десен (сколько погибло дубов в Ленинграде!), ели почки листьев, варили месиво из травы. Чего только не делали! Но удивительно — эпидемий весной не было. Были только дистрофические поносы, потрепавшие почти всех (мы убереглись).

***

Виктор Карамзин в статье «Кто сочтет… (Ленинград. Блокада. Дети)» утверждает: «Умерло в блокаду 632 253 ленинградца». Какая чушь! Сосчитать до одного человека! На основании каких документов и кто считал? Вот уж воистину «Кто сочтет…» — кто сочтет провалившихся под лед, подобранных на улицах и сразу отвезенных в морги и траншеи кладбищ? Кто сочтет сбежавшихся в Ленинград жителей пригородов, деревень Ленинградской области? А сколько было искавших спасения из Псковской, Новгородской областей? А всех прочих — бежавших часто без документов и погибавших без карточек в неотапливаемых помещениях, которые им были выделены, — в школах, высших учебных заведениях, техникумах, кинотеатрах?

Зачем преуменьшать, и явно — в таких гигантских размерах — в три, четыре раза. Жуков в первом издании своих «Воспоминаний» указывал около миллиона умерших от голода, а в последующих изданиях эту цифру исключили под влиянием бешеных требований бывшего начальника снабжения Ленинграда.

А в августе 1942 года во время совещания в горисполкоме, по словам профессора Петрова, присутствовавшего на нем, было сказано, что только по документам (принятым при регистрации) к августу 1942 погибло около 1 миллиона 200 тысяч…

Кучность и рассеивание

«Павловские собаки в Физиологическом институте были все съедены»

Фото с сайта waralbum.ru

Уже в июле началась запись в добровольцы. Записались все мужчины. Их поочередно приглашали в директорский кабинет, и здесь Плоткин с секретарем парторганизации Перепеч «наседали». Впоследствии в Казани мы слышали об этих записях в добровольцы. Многие научные сотрудники бессмысленно погибли в Кировской добровольной дивизии, необученной и безоружной. А Плоткин, записывавший всех, добился своего освобождения по состоянию здоровья и зимой бежал из Ленинграда на самолете, зачислив за несколько часов до своего выезда в штат Института свою «хорошую знакомую» — преподавательницу английского языка и устроив ее также в свой самолет по броне Института.

Самое страшное было постепенное увольнение сотрудников. По приказу Президиума по подсказке нашего директора — Лебедева-Полянского, жившего в Москве и совсем не представлявшего, что делается в Ленинграде, происходило «сокращение штатов»… Увольнение было равносильно смертному приговору: увольняемый лишался карточек, поступить на работу было нельзя… Вымерли все этнографы. Сильно пострадали библиотекари, умерло много математиков — молодых и талантливых. Но зоологи сохранились: многие умели охотиться.

***

Директор Пушкинского Дома не спускался вниз. Его семья эвакуировалась, он переехал жить в Институт и то и дело требовал к себе в кабинет то тарелку супа, то порцию каши. В конце концов он захворал желудком, расспрашивал у меня о признаках язвы и попросил вызвать доктора. Доктор пришел из университетской поликлиники, вошел в комнату, где он лежал с раздутым животом, потянул носом отвратительный воздух в комнате и поморщился; уходя, доктор возмущался и бранился: голодающий врач был вызван к пережравшемуся директору!

***

В академической столовой около Музея антропологии и этнографии АН кормили по специальным карточкам. Многие сотрудники карточек не получали и приходили… лизать тарелки. Лизал тарелки и милый старик, переводчик с французского и на французский Яков Максимович Каплан. Он официально нигде не работал, брал переводы в Издательстве, и карточки ему не давали. Первое время добился карточки в академическую столовую Комарович, но потом, в октябре, ему отказали. Он уже опух от голода к тому времени. Помню, как он, получив отказ, подошел ко мне (я ел за столиком, где горела коптилка) и почти закричал на меня со страшным раздражением: «Дмитрий Сергеевич, дайте мне хлеба — я не дойду до дому!» Я дал свою порцию.

***

Дуранда спасала ленинградцев от голода. Что такое дуранда — зайдите как-нибудь в фуражный магазин, где продают корм для скота. Впрочем, мы ели не только дуранду. Ели столярный клей. Варили его, добавляли пахучих специй, клали сухие коренья и делали студень, ели с уксусом и горчицей. Дедушке (моему отцу) этот студень очень нравился. Пока варили клей, запах был ужасающий…

…В Институте в это время я ел дрожжевой суп. Этого дрожжевого супа мы ждали более месяца. Слухи о нем подбадривали ленинградцев всю осень. Это было изобретение и в самом деле поддержавшее многих и многих. Делался он так: заставляли бродить массу воды с опилками. Получалась вонючая жидкость, но в ней были белки, спасительные для людей. Можно было съесть даже две тарелки этой вонючей жидкости. Две тарелки! Этой еды совсем не жалели.

(Продолжает Зинаида Лихачева)

Осенью приходил Каллистов. Шутя спрашивал, не продадим ли мы «собачки», нет ли у нас знакомых, которые хотели бы передать собачек «в надежные руки». Каллистовы уже ели собак, солили их мясо впрок. Резал Дмитрий Павлович не сам — это ему делали в Физиологическом институте. Впрочем, к тому времени, когда он приходил к нам, в городе не оставалось ни собак, ни кошек, ни голубей, ни воробьев. На Лахтинской улице было раньше много голубей. Мы видели, как их ловили. Павловские собаки в Физиологическом институте были тоже все съедены. Доставал их мясо и Дмитрий Павлович. Помню, как я его встретил, он нес собачку из Физиологического института. Шел быстро: собачье мясо, говорили, очень богато белками.

«В пригороде практически сразу начался страшный голод»

Из воспоминаний Галины Николаевны Мерзико: «Мне исполнилось шесть лет накануне войны, 21 июня. В те времена детские сады вывозили за город на дачи. Помню, как нас с Валюшкой (сестрой) и другими детьми воспитатели рассаживали по вагонам, чтобы срочно отправить обратно в Ленинград. Везли ночью, и все уже понимали, что началась война: стоял грохот, доносились сирены. В предпоследний вагон нашего состава попала бомба. Когда, наконец, поезд прибыл на ленинградский перрон, мама сгребла нас в охапку и скорее отвезла домой.

Мама круглосуточно работала на заводе. Поэтому привезла свою 12-летнюю сестру, которую тоже звали Валя, чтобы смотреть за тремя детьми и отоваривать хлебные карточки. Потом свою маму с грудным братом Геночкой. В пригороде никаких карточек не было, и потому там практически сразу начался страшный голод. Наблюдались случаи людоедства. Однажды Валя пошла за хлебом и не вернулась. Мама подняла на поиски сотрудников на заводе, но безрезультатно. Всю оставшуюся жизни она после этого искала сестру, надеясь на чудо.

Один из снарядов однажды угодил в наш дом, и меня придавило стеной. Решили, что я погибла, приготовились хоронить, и вдруг я зашевелилась. На удивление осталась цела и невредима, только от удара по голове глаза сошлись к переносице. Потом один глаз выправился, а второй так и остался незрячим. Нас с Невского проспекта переселили на окраину города. Мама уже не могла ездить на завод: транспорт не ходил, а пешком не дойти. Она устроилась в воинскую часть. После работы вместе с другими женщинами ходила собирать лебеду. Иногда им выдавали сушеную картошку, зато воды было вдоволь, не знаю, где мама ее брала. С тех пор осталась привычка пить много воды. Осенью 1942 года нас с мамой эвакуировали. Баржу отправляли ночью. Очень было страшно, вдобавок пошел дождь, и всем раздали брезент накрыться. Так сумели проскочить на другой берег, где мы жили еще неделю в лесу. Вещей практически не было».

Елисеевский гастроном

Официально главный гастроном Ленинграда, Елисеевский магазин, во время блокады был закрыт, но по рассказам работавшей в нем Нины Спировой в голодные годы он представлял собой царство изобилия, благами которого пользовались привилегированные слои населения.

Слова блокадницы подтверждает и историк Никита Ломагин, который пояснил, что в документальных актах, составленных Продовольственной комиссии Военного фронта Ленфронта, эта торговая точка значилась под названием «Гастроном №1».

Заколотив фасадные окна и центральный вход, выходящие на Невский проспект, руководство города создало иллюзию, что он не работает, хотя внутри его располагался секретный спецраспределитель, функционировавший всю войну.

Полки этого продуктового рая ломились от свежего мяса, фруктов, шоколада, конфет, консервов, кофе, алкогольных товаров и ассортимента колбасных изделий, а отовариться в нем могли только люди из специального списка.

В него входили руководители всех предприятий и учреждений города, ученые и представители творческой интеллигенции, которые проникали в гастроном через черный вход со стороны Малой Садовой улицы.

Чтобы избежать ненужных очередей у стен магазина и не вызывать недоумение по этому поводу у голодавших горожан, спецраспределитель работал по особой схеме. Каждый человек из заветного списка, насчитывавшего не одну сотню лиц, должен был явиться за товаром в строго оговоренное время, так, чтобы случайно не вызвать ажиотажа.

«Многие не могли дойти до дому, их вышвыривали умирать на тридцатиградусный мороз»

Фото: liveinternet.ru

Помню смерть Ясинского. Это был высокий, худой и очень красивый старик, похожий на Дон Кихота. Он жил в библиотеке Пушкинского Дома… Рот у него не закрывался, изо рта текла слюна, лицо было черное, волосы совсем поседели, отросли и создавали жуткий контраст черному цвету лица. Кожа обтянула кости. Особенно страшна была эта кожа у рта. Она становилась тонкой-тонкой и не прикрывала зубов, которые торчали и придавали голове сходство с черепом. Через день или два наш заместитель директора по хозяйственной части Канайлов выгнал его из Пушкинского Дома. Канайлов (фамилия-то какая!) выгонял всех, кто пытался пристроиться и умереть в Пушкинском Доме: чтобы не надо было выносить труп. У нас умирали некоторые рабочие, дворники и уборщицы, которых перевели на казарменное положение, оторвали от семьи, а теперь, когда многие не могли дойти до дому, их вышвыривали умирать на тридцатиградусный мороз. Канайлов бдительно следил за всеми, кто ослабевал. Ни один человек не умер в Пушкинском Доме.

Раз я присутствовал при такой сцене. Одна из уборщиц была еще довольно сильна и отнимала карточки у умирающих для себя и Канайлова. Я был в кабинете у Канайлова. Входит умирающий рабочий (Канайлов и уборщица думали, что он не сможет уже подняться с постели), вид у него был страшный (изо рта бежала слюна, глаза вылезли, вылезли и зубы). Он появился в дверях кабинета Канайлова как привидение, как полуразложившийся труп и глухо говорил только одно слово: «Карточки, карточки!» Канайлов не сразу разобрал, что тот говорит, но когда понял, что он просит отдать ему карточки, страшно рассвирепел, ругал его и толкнул. Тот упал. Что произошло дальше, не помню. Должно быть, и его вытолкали на улицу.

***

В декабре (если не ошибаюсь) появились какие-то возможности эвакуации на машинах через Ладожское озеро. Эту ледовую дорогу называли дорогой смерти (а вовсе не «дорогой жизни», как сусально назвали ее наши писатели впоследствии). Немцы ее обстреливали, дорогу заносило снегом, машины часто проваливались в полыньи (ведь ехали ночью). Рассказывали, что одна мать сошла с ума: она ехала во второй машине, а в первой ехали ее дети, и эта первая машина на ее глазах провалилась под лед. Ее машина быстро объехала полынью, где дети корчились под водой, и помчалась дальше, не останавливаясь. Сколько людей умерло от истощения, было убито, провалилось под лед, замерзло или пропало без вести на этой дороге! Один Бог ведает! У фольклористки Лозановой погиб на этой дороге муж. Она везла его на детских саночках, так как уже не мог ходить. По ту сторону Ладоги она оставила его на саночках вместе с чемоданами и пошла получать хлеб. Когда она вернулась с хлебом, ни саней, ни мужа, ни чемоданов не было. Людей грабили, отнимали чемоданы у истощенных, а самих их спускали под лед. Грабежей было очень много. На каждом шагу подлость и благородство, самопожертвование и крайний эгоизм, воровство и честность.

По этой дороге уехал и наш мерзавец Канайлов. Он принял в штат Института несколько еще здоровых мужчин и предложил им эвакуироваться вместе с ним, но поставил условие, чтобы они никаких своих вещей не брали, а везли его чемоданы. Чемоданы были, впрочем, не его, а онегинские — из онегинского имущества, которое поступило к нам по завещанию Онегина (незаконного сына Александра III — ценителя Пушкина и коллекционера). Онегинские чемоданы были кожаные, желтые. В эти чемоданы были погружены антикварные вещи Пушкинского Дома, в тюки увязаны замечательные ковры (например, был у нас французский ковер конца XVIII века — голубой). Поехал Канайлов вместе со своим помощником — Ехаловым. Это тоже первостепенный мерзавец. Был он сперва профсоюзным работником (профсоюзным вождем), выступал на собраниях, призывал, произносил «зажигательные» речи. Потом был у нас завхозом и крал. Вся компания благополучно перевалила через Ладожское озеро. А там на каком-то железнодорожном перекрестке Ехалов, подговорив рабочих, сел вместе с ними и всеми коврами на другой поезд (не на тот, на котором собирался ехать Канайлов) и, помахав ручкой Канайлову, уехал. Тот ничего не мог сделать.

Теперь Канайлов работает в Саратове, кажется, член горсовета, вообще — «занимает должность». А в Ленинград не решается вернуться. Но Ехалов решился. Он даже решился сразу после войны предложить свои услуги в Пушкинском Доме, но его вызвали в ЛАХУ и сказали, что его разыскивает уголовный розыск. Он исчез из Академии, но все-таки устроился раздавать квартиры, где-то на Васильевском острове. В качестве начальника по квартирам он получил себе несколько квартир, брал взятки и, в конце концов, был арестован. Явился он перед тем и в Казань; ходил в военной форме (в армии он никогда не служил), с палкой и изображал из себя инвалида войны.

Фальшивые карточки

Избыток съестных провиантов в блокадном Ленинграде наблюдался у дельцов, умело подделывавших продуктовые карточки.

К разряду таких людей относились слывшие на заводе добропорядочными работниками тыла товарищи Зенкевич и Заломаев, взявшие к себе в подельники уборщицу типографского цеха.

На обрезках выносимых ею оттуда бумаг при помощи отработанных литер они три месяца подпольно печатали фальшивые карточки, которые отоваривали в надежной торговой точке. В результате аферы мошенники обзавелись настоящим складом продуктов, в котором насчитывалось 200 банок консервов, 800 кг мяса, 100 кг сахара, десятки килограммов макарон и круп, сотни пачек папирос, 600 бутылок водки и четыре тонны хлеба.

Грабёж голодающего населения продолжался до тех пор, пока их не арестовали сотрудники ОБХСС. Не удалось избежать возмездия и дельцу по фамилии Холодков, который, попавшись на подобном деле, был осужден военным трибуналом на смерть.